Алик, учась в колледже, сдружился с парнем из религиозной американской семьи. Альфред даже обрадовался: пусть сын хоть чуть-чуть познакомится с еврейскими традициями, ведь он вырос в другом окружении. Но, как говорила теща, чуть-чуть да еще чуть-чуть, и полная миска наберется. Алик стал оставаться у приятеля на субботу. Сначала Тамара заметила, что Алик дома перестал есть мясо. «Ты что, — удивилась, — вегетарианцем стал?» «Можно и так сказать», — улыбнулся сын.

Борис Сандлер

ГЕМЛОКСКИЙ ОБЪЕКТ

Перевод с идиша Исроэла Некрасова

1

Всю ночь лил дождь. В небе сверкало и гремело, хотя середина марта — еще не время для таких гроз. Альфред почувствовал, как жена прижалась к нему плечом: то ли его успокоить хотела, то ли сама успокоиться. Почувствовав через ночную рубашку тепло ее тела, Альфред обнял жену, ладонь легла ей на грудь. «Спи-спи!» — торопливо шепнула женщина, давая понять, что к продолжению не готова.

К утру распогодилось, и небо разлилось бездонной синевой. От ночных ужасов и следа не осталось, только во влажном воздухе ощущался резкий запах сгоревшей спички. Альфред вспомнил, как на уроке химии нагретая желтая сера вспыхивала голубым пламенем в колбе, наполненной кислородом.

Альфред отправился на ежеутреннюю прогулку, которую его жена Тамара назвала «ретайрмент вей»[1]. Альфред подхватил ее шутку и добавил: «Лишь бы не аз ох ун вей![2]». Неширокая тропинка петляла по поселку, разрезала редкий лесок, прыгала по холмам, поворачивала к пруду и возвращалась на Бакборд-стрит, по обеим сторонам которой выстроились деревянные дома, задвинутые вглубь дворов — личная собственность старалась yкрыться от посторонних глаз.

Здесь, в пенсильванском городке Гемлок, Альфред и Тамара Брик поселились два года назад, когда Альфред вышел на пенсию. Там жили их знакомые. Побывав у друзей в гостях, Альфред и Тамара спонтанно решили купить в Гемлоке дом. Сначала как дачу, чтобы на лето вырываться из душного Бруклина. Но свадьба старшей внучки Ханы скорректировала планы. Квартиру в Бруклине старшие Брики отдали молодоженам, а сами переехали в Гемлок.

Новая жизнь — неторопливые будни без шума и суеты, напряжения и спешки, многих лет тяжелого труда и стремления укорениться в чужой стране, вечного страха опоздать, потерять работу — оглушила их внезапным покоем одиночества. Будто бежали-бежали и вдруг остановились на краю бездны этого упрямого бега.

Постепенно оглушенность покоем прошлa. Oбострились притупившиеся чувства: слух, обоняние, зрение. Мир стал ярче. Горный воздух понемногу очистил легкие. Пение птиц, шорох листьев на сломанной ветке дразнили ухо. Поутру глаза слезились от ярких красок, избавлялись от копоти и городской пыли, попавшей в них за много лет. Тамара и Альфред, освеженные, помолодевшие, стали воспринимать себя и друг друга иначе, почти как в прошлой жизни, оставшейся далеко позади, словно давным-давно перейденное поле.

Первокурсники университета в крупном сибирском городе, они познакомились на студенческой вечеринке. Их сразу потянуло друг к другу. Что их сблизило? Может, то, что оба впервые оказались вдали от дома, от родителей. Почувствовали свободу, как птицы, улетевшие из родного гнезда. Позже Альфред то ли в шутку, то ли всерьез спросил Тамару, что она в нем нашла.

— Ты на моего двоюродного брата похож. Он намного старше был, невестой меня называл. Девочки, ты же знаешь, любят в жениха и невесту играть… Мне с тобой спокойно было. Может, еще дело в том, что ты был единственным еврейским парнем на курсе.

Хотя юноши и девушки жили в разных частях общежития, и деканат бдительно охранял границу, на четвертом курсе Тамара «залетела». Тем летом они поженились.

Легко взобравшись на первый холм, Альфред остановился, огляделся. В Гемлоке времeнa года ощущаются ярче, и жизнь теснее связана с природой. Повсюду уже бушевала зелень, расстилалась мягким бархатом, одевала деревья в новехонькую одежду — для каждого свой фасон. После ночного ливня вода в пруду поднялась, отхватила узкую полоску песчаного берега. Мог ли Альфред несколько лет назад представить себе, что станет заядлым рыбаком? Ладно летом, но зимой, на морозе часами сидеть над лункой и ждать, пока глупая рыбешка попадется на крючок. Альфреда заразил этой болезнью сосед Павел. Павел и его жена Марта тоже иммигранты со стажем. Немало поляков, заработав в Америке хорошую пенсию, возвращаются в «старый дом», где могут приобрести жилье и хозяйство. Павел с Мартой так и собирались поступить, но дети, а потом и внуки полностью изменили эти планы — oни даже слышать о возвращении не захотели. Польский они знали очень слабо, и на родину предков их совершенно не тянуло.

Марта, в свою очередь, научила Тамару разбираться в грибах и ягодах. В сентябре обе женщины с утра уходили в лес, а возвращались далеко за полдень. Мужья посмеивались: «Главное, на медведя не нарвитесь». Но в этой шутке была только доля шутки. Медведей в тех краях и правда предостаточно. Нередко даже в Гемлок заходят. Для них в мусорном баке порыться — милое дело.

Долгие зимние вечера соседи коротают друг у друга в гостях. Женщины хвалятся домашними пирогами и тортами, а Павел — зубровкой, которую сам делает по дедовскому рецепту. После нескольких стаканчиков «за здровье» просыпаются уснувшие воспоминания о старом доме. Павел когда-то учил в польской школе русский и теперь начинает являть свои знания языка. Учительница русского у них была «жидовска». «Это по-польски значит еврейка», — объясняет Павел. Знанием русского он хочет понравиться своим русско-еврейским соседям. Альфред, в свою очередь, начинает предъявлять претензии Гомулке, зачем, мол, тот выслал из Польши евреев.

— Коммунисты! — вдруг выкрикивает Павел. — Это от них все беды!
— Верно! — соглашается Альфред. — Левые и здесь воду мутят…

Женщины увлеченно говорят о детях и внуках, но тут приходится вмешаться:

— А ну, марш оба на улицу! Остыньте немножко там, на морозе…

Альфред осторожно спустился с холма. Камни под ногами были еще мокрыми и скользкими. Да, здесь, в горах, время течет не так быстро, как в большом городе. И всё же — только что трещали морозы, и вот уже проклюнулись первые нежные ростки. Скоро Пейсах[3], внуки приедут на каникулы. Дед с бабкой уже по ним соскучились…

Единственный плод их студенческой любви, Алик, для них себя дороже. Конечно, и о втором ребенке думали, но между «подумать» и «сделать» пролегает огромная дистанция. Всё время находились какие-то причины, и дотянули, пока не стало поздно. Алик, хоть и единственный ребенок в семье, вырос неизбалованным. После университета Альфреда с Тамарой как молодых специалистов отправили на работу в самое захолустье. Дали там комнату, а удобства — кухня, ванная и туалет — общие для несколькиx семей. В три года Алик пошел в детский сад. С первого дня стало ясно, что советская воспитательная система мальчику совершенно не подходит. Он постоянно простужался, Тамаре приходилось оставаться с ним дома, и в конце концов его отправили к дедушке с бабушкой, родителям Тамары, в Черновцы. С мамой и папой Алик стал видеться раз в полгода, во время их отпуска. Через два с половиной года Альфреду и Тамаре удалось вырваться из захолустья и переехать к ее родителям. Так, под одной крышей они и жили до эмиграции в Америку.

В жару на песчаном пляже у пруда собирается весь Гемлок. В знойном воздухе звенят голоса детей, которых родители на лето отправляли к дедушкам и бабушкам, истосковавшимся по любимым внукам. Альфред и Тамара, чувствуя, наверноe, определенную вину за то, что недодали Алику родительской любви, теперь изливают ее на шестерых внуков, особенно на младших, девятилетнего Мойшеле и семилетнего Ави.

Здесь на пляже в шумной ватаге ребятишек, резвясь в воде и бегая по берегу, два еврейских мальчика ничем не выделялись. Кто-нибудь из взрослых, может, и обращал внимание на их ермолки, но детям было всё равно. Eврейские имена братьев тоже никого не удивляли — y американцев имена бывают разные.

А вот их деда, хотя он во внуках души не чаял, как раз смущали имена, которые дали сын с невесткой. И тут начинается отдельная история…

Алик, учась в колледже, сдружился с парнем из религиозной американской семьи. Альфред даже обрадовался: пусть сын хоть чуть-чуть познакомится с еврейскими традициями, ведь он вырос в другом окружении. Но, как говорила теща, чуть-чуть да еще чуть-чуть, и полная миска наберется. Алик стал оставаться у приятеля на субботу. Сначала Тамара заметила, что Алик дома перестал есть мясо. «Ты что, — удивилась, — вегетарианцем стал?» «Можно и так сказать», — улыбнулся сын. Тогда Тамара не стала выяснять, что случилось. Но в один прекрасный день Алик пришел домой в ермолке.

— Что это за новая мода? — Альфред попытался обратить всё в шутку.

— Папа, этой моде, — спокойно ответил Алик, — уже не одна тысяча лет.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Альфред очень осторожно, как бывает, когда спрашиваешь, но услышать ответ совсем не хочется.

И сын ответил — прямо, без обиняков:

— Я стал соблюдающим, папа. Вернее, пытаюсь стать… Как у евреев заведено…

Вдруг Альфред почувствовал, как чтo-то у него внутри оборвалось. Пропало навсегда…

— Верующим? — Лучше выяснить всё до конца. — Зачем? Ты же современный человек. В колледже учишься. Компьютерщик…

— Папа, компьютеры нашей вере не противоречат. Были и сейчас есть большие ученые, которые верят в Бога…

— Вижу, твой американский друг хорошо тебе мозги промыл! Таким же хочешь стать, как эти ортодоксы из Боро-Парка или Вильямсбурга[4]?

— Они — часть нашего народа.

— Но они же в cредневековье живут! Отсталые…

Алик догадывался, что отец не слишком обрадуется такому повороту. С другой стороны, именно Альфред вскоре по приезде в Америку спросил сына, не будет ли он против, если ему сделают обрезание. И теперь Алик об этом напомнил:

— Папа, ты же сам меня на этот путь подтолкнул.

— Не понял…

— Ну как же? Помнишь, после обрезания ты с гордостью мне сказал: «Теперь, сын мой, ты настоящий еврей, хотя ради этого пришлось от тебя кусочек отрезать»?

От этой шутки Альфреду веселее не стало. Более того, он почувствовал, что в словах сына есть немалая доля правды. Но отступать было не в его характере:

— Верно. Когда мы вырвались из советского рая, мне действительно захотелось, чтобы мой сын не стыдился своего еврейского происхождения. Мой отец, твой дед, царство ему небесное, в страшные годы советского антисемитского террора, когда евреев после Гитлера снова стали преследовать, привел домой моела[5] для своего сына…

Они замолчали, и в тишине расплавились обе правды: отцовская и сыновняя.

— Нет, Алик, быть евреем и быть верующим — разные вещи. Жить с Богом в сердце — это одно, а петь Ему хвалы — это другое!

К соглашению в своем диспуте они так и не пришли. Дальнейшие отношения между отцом и сыном напоминали известную формулу, распространенную во времена так называемой холодной войны — мирное сосуществование.

Тамара, конечно, переживала за обоих, но заявила мужу:

— Только посмотрите на него, атеист нашелся! Сам же то государство ненавидел лютой ненавистью… Уже сколько лет живешь здесь, а всё не можешь голову проветрить, от советских предрассудков отделаться. Хочешь, не дай бог, единственного ребенка из дому выгнать? В конце концов, он же не крестился, а тшуву[6] сделал, как это у них называется…

Шло время, борода и пейсы Алика становились всё длиннее и гуще. Он женился на сестре своего американского приятеля. И их невестка, Кейла, чтоб не сглазить, придерживалась заповеди Всевышнего “плодитесь и размножайтесь”. И вся история с Аликом стала напоминать Альфреду снадобье, которое душу исцеляет, a вот сердце всё же, нет-нет, да и заноет.

Впереди Альфред увидел куст. Он не знал, как называется это растение. Еще несколько дней назад на этом месте из земли в разные стороны торчали густые сухие ветки. Потом на них появились черные бородавки. И — на тебе! — ночью они лопнули, и наружу вылезли острые зеленые коготки. Еще неделя-две, и куст покроется фиолетовыми звездочками… Чудо природы? Алик сказал бы, чудо от Бога.

Подойдя на несколько шагов, Альфред заметил, что куст шевелится, будто кто-то в нем сидит и трясет ветки. Может, дикий кролик запутался или еще какая-нибудь зверюшка. Осторожно, чтобы ее не напугать, Альфред склонился над кустом, присмотрелся…

И глазам не поверил. Уткнувшись головой в куст и широко раскинув ноги, на животе лежал голый человек. Мастерски вытатуированный дракон распластался на широких плечах, обвил шею, а пастью уткнулся человеку в затылок.

Альфред узнал татуировк — прошлым летом он видел ее на пляже. Невысокий, коренастый мужчина средних лет вышагивал по берегу, будто нарочно демонстрируя произведение искусства у себя на спине. Мускулы играли под кожей, и казалось, вытатуированный дракон, раскрашенный красной и зеленой тушью, ползает по телу, как живой.

Сейчас мужчина не шевелился, но татуировка на спине набухала, будто заключенная под кожей тварь хотела вырваться на свободу. Альфред замер, склонившись над кустом: прямо на глазах татуировка вспучивалась, росла, как горб. Вдруг кожа лопнула, расползлась, как разорванная рубаха, и по телу хлынула кровь…

Альфред отскочил от куста, вернее, его как взрывной волной отбросило. Зажмурился, прикрыл глаза ладонью. В тот же миг где-то в темной глубине мозга вспыхнула искра, разгорелась, превратилась в огненный шар, изнутри опалила… Еще секунда, и Альфред увидел перед собой голову дракона.

Со всех ног Альфред бросился туда, где, прячась за деревьями во дворе, стоял его дом-его крепость.

2

Тамара открыла глаза. Ощупала ладонью пустое место мужа на кровати: складки простыни еще хранили тепло его тела. Положила голову на его подушку, щекой слегка вжалась в ямку, оставленную головой Альфреда. Вдохнула его запах… Нет, зря она ночью его остановила. В их возрасте, после сорока с лишним лет совместной жизни отказаться от секса среди ночи… Тамара обняла подушку и вытянулась под одеялом, поддавшись вдруг разлившейся по телу сладкой истоме.

Она улыбнулась воспоминанию, неожиданно вырвавшемуся из глубин памяти, где Тамара заперла его, как в чулане. Так девушка стремится забыть свой грех, хотя именно он доставил ей величайшую радость и наделил ее лучшим подарком, о котором женщина может мечтать.

Учебный год — два семестра, а зимой и весной сессии, наполненные подготовкой к экзаменам, от которых зависит дальнейшая судьба студента. Это была их вторая весенняя сессия. Май в том году выдался солнечный и теплый, он растопил серые городские будни, оставшиеся после долгой сибирской зимы, и принес из тайги запах свежей смолы. Воздух пьянил, как тот особый эликсир, который мечтают попробовать молодые сердца, а попробовав, уже не могут от него оторваться.

Тамара и Альфи, как она называла Альфреда, вместе готовились к экзаменам. Сперва пару раз позанимались в читальном зале университетской библиотеки, но весна потоками солнечного света врывалась снаружи в скучную академическую тишину, сбивала с толку, кружила молодые головы. Альфи наклонился к Тамаре и шепнул ей на ухо:

— Если мы сию минуту не сбежим из этого научного склепа, можешь меня в нем и похоронить.

— А что ты предлагаешь? Есть другое место?

— В такой почти летний день диалектический материализм лучше всего изучать где-нибудь на природе.

Тамара немного помолчала, но в ее молчании уже сквозило сомнение. Альфи выдерживал паузу, предоставив девушке решать самой.

— Пойдем! — Тамара решительно захлопнула конспект и толстый учебник.

Горячая волна ударила Тамаре в лицо. Тело вспыхнуло с головы до ног. Она отбросила одеяло, утерла с покрасневшего лица пот. В последнее время ей часто ни с того ни с сего становится жарко. Да, возраст посылает сигналы, но сейчас, вопреки им, раззвонился колокольчик из молодости из того майского дня, когда они с Альфредом впервые ощутили вкус близости.

Они решили продолжить занятия на реке. Туда нужно было ехать на трамвае через весь город.

— Давай ко мне в общежитие заскочим, — предложила Тамара, — покрывало захватим на траве расстелить.

В комнате никого не было, видимо, три Тамариных соседки тоже убежали вооружаться знаниями на природе, о чем свидетельствовали три кровати без покрывал. Тамара направилась к своей кровати, но Альфред обнял девушку сзади за плечи, прижал к себе и поцеловал в шею. Тамара попыталась освободиться, прошептала, что здесь не лучшее место.., времени мало.., и… прижалась губами к его губам. Разумеется, это был не первый их поцелуй с тех пор, как они стали встречаться. Да, именно так это у них и выглядело: встречались, вместе проводили время, по сто раз бегали в кино на фильм «Еще раз про любовь» — там тепло и темно, и можно целоваться, когда на улице трещит лютый сибирский мороз.

Им подыграла теснота студенческого жилья; они не могли оторваться друг от друга, теперь у них было одно дыхание на двоих, будто они разом припали к одному источнику жизни. Тамара и Альфи приблизились к ее кровати. Его пальцы неловко расстегивали пуговки на ее блузке. Тамара не сопротивлялась. Мелькнула только одна мысль: «Лифчик расстегнуть не дам…» Опьяненная любопытством и желанием, повинуясь неизбежному, Тамара опустилась на кровать, отозвавшуюся опасным скрипом пружин. Тамара к нему привыкла, до сих пор этот чудовищный скрип ее не беспокоил. Но теперь oнa испугалась, что этот скрежет точно достигнeт и ушей коменданта, и декана, и родителей в Черновцах. Вспомнились рассказы подруг: «В первый раз больновато…» Нет, явно она ничего такого не почувствовала, может, потому что сама очень хотела попробовать не только в девичьих ночных мечтах с помощью собственных пальцев. И теперь она чувствовала в себе своего любимого. Он уткнулся лицом ей в левое плечо и тихо, как ребенок во сне, посапывал в такт движениям. Она, затаив дыхание, погрузилась пальцами в его густые волосы. Ей казалось, он что-то шепчет ей на ухо, но ничего не могла понять из-за ужасного скрипа кровати. Во рту пересохло, хотя они оба обливались потом. Она вжалась губами в плечо Альфи, чтобы заглушить рвущийся из нее крик, и он перешел в сдавленный стон. Вдруг она почувствовала, как незнакомая ноющая боль поселилась в ее бедрах, и шире раздвинула колени… В какой-то момент ей захотелось сбросить тело навалившегося на нее Альфи, но в ту же минуту она еще крепче обняла его и прижала к себе. В висках настойчиво стучало: «Он мой… Мой…»

Тамара немного посидела на краю широкой кровати, опираясь на нее руками. Она где-то вычитала, что после сна нельзя резко вставать, может голова закружиться. Теперь всё узнаю́т из интернета. Нажал клавишу — и сразу получил ответ на любой вопрос. Эх, сколько же вопросов у нее в жизни так и осталось без ответа! Она сняла ночную рубашку и пошла в ванную.

Собираясь готовить Альфреду завтрак, Тамара открыла на кухне окно. Свежий утренний ветерок еле дождался, чтобы его впустили, и сразу облетел все уголки, не забыв погладить хозяйку по волосам. Поначалу, как только они сюда переехали, лесок перед домом явно пугал Альфреда: «Дождешься, что какая-нибудь лесная птица залетит…» Всю жизнь они жили в городе, сначала там, потом здесь, в Америке. И недельный отпуск, когда приезжали в Европу, тоже проводили в городах. Носились по старым мощеным улицам из музея в музей, от одних древних развалин к другим. Всё по плану. Не дай бог пропустить какой-нибудь всемирно известный памятник, не сфотографироваться на фоне символа человеческой цивилизации. Ведь все должны знать, что они тоже там побывали, и, значит, жизнь удалась. Но это так утомительно… Теперь она ни на один «символ цивилизации» не променяла бы этот тихий городoк в лесной глуши.

Утром, готовя завтрак, пока муж гуляет, Тамара любит послушать музыку. Алик прислал в подарок ко Дню матери такой аппарат, «Эхо» называется. Oбращаешься к нему по имени: “Алекса” — и заказываешь что душе угодно. Не аппарат, а умничка! В тихие утренние минуты нет ничего лучше, чем голос Леонарда Коэна. Такой родной, проникновенный, будто он поет для нее одной, особенно если это песня «Аллилуйя». И Тамара тихонько подпевает. Однажды она поставила эту песню Альфреду. Ему явно понравилось, но он сказал, что его больше трогают песни, на которых он вырос. С ними немалый кусок жизни связан. «Песни Бернеса не хуже». Его можно понять: тоскуешь ведь не по той жизни, а по тем годам, которые с ней ушли. Она слышала мнение, что, ностальгируя по советским песням, ностальгируют по советским временам. Чушь! Именно когда она слушает песню «Аллилуйя», у нее перед глазами встают отчетливые картины детства в Черновцах: летние воскресные прогулки с родителями по улице Кобылянской, редкие поездки на Прут… Смерть бабушки… Далекий сибирский город, где Тамара встретила любимого и разделила с ним постель, а потом горе и радость — всё, что было с ними в той жизни. И что же, забыть всё это только потому, что это случилось там, в Советской стране, которой больше не существует?!

Пожалуй, сегодня она не будет беспокоить Алексу. Наверно, Альфред скоро вернется. На душе было неспокойно, причем, без всякой причины, вернее, без явной причины. Только какое-то невнятное предчувствие. Что ж, беспокоиться из-за этого? Все-таки Тамара посмотрела на часы и подумала: наверноe, Алик еще не пришел из синагоги. Пока он не стал верующим, Тамара даже не знала таких слов, как «шахрес», «минха», «майрев»[7], да, по правде говоря, и знать не хотела. Ее отец, один из лучших портных в Черновцах, который обшивал всё городское начальство, ходил в синагогу только на Йом-Кипур[8]. А маме, школьной учительнице математики, и на Йом-Кипур туда ходить не полагалось. Благодаря бабушке, Тамара знала, что есть у евреев такой праздник — Пурим[9]. К этому празднику бабушка пекла всякие вкусности со странными названиями: гоменташ, флодн, туртелех[10]… Перед Пейсахом папа украдкой приносил бабушке мацу в бумажном пакете. Любопытная внучка спрашивала у бабушки, что это за лепешки, и слышала в ответ: «Для моего желудка это вредно, зато для головы полезно».

В Алике его бабушка души не чаяла. Это благодаря ей, ее стараниям он выиграл не одну математическую олимпиаду. Когда в доме заговорили об отъезде, бабушка подняла крик: «Вы не родители! Неужели непонятно, что только здесь, в Советском Союзе, у Алика есть все возможности стать большим ученым?!» В МГУ, куда Алик мечтал поступить, на первом экзамене по математике ему поставили двойку. И тогда бабушка сказала: «Вы правы. Надо ехать».

Тамара все-таки позвонила Алику. Прижав к уху мобильник, вслушивалась в длинные гудки, будто могла прорваться сквозь них каким-то внутренним зрением и увидеть сына. «Алло!» — раздался в телефоне его голос.

— Алик, доброе утро. Как дети?

— Борух Ашем[11].

Эти два слова тоже прочно вошли в ее жизнь с тех пор, как сын стал верующим. Она специально купила посуду и держала ее отдельно, чтобы дети не чувствовали себя связанными, когда приезжают на каникулы. Невестка всё ей объяснила про кашрут. Альфред втихаря злился на жену: слишком легко сдалась, и нередко подтрунивал над Тамарой: «И как ты раньше жила без этого “Борух Ашем”?»

Голос сына в телефоне звучал неуверенно, будто Алик хотел что-то сказать или спросить, но не решался. В конце концов все-таки спросил:

— Папа сегодня новости слушал?

— Он еще с прогулки не вернулся. А в чем дело?

— Придет — пусть телевизор включит, хотя.., еще ничего не ясно, не надо пугаться раньше времени.

— Алик… Что случилось?

— Мам, извини, мне надо на работу бежать. Позже перезвоню…

Тамара не удержалась. Взяла со столика пульт и включила телевизор. Искать новости не понадобилось, Альфред смотрел только канал «Фокс ньюс».

Президент с какими-то людьми проводил в Белом доме пресс-конференцию. Сразу бросилось в глаза, что у каждого пол-лица закрыто медицинской маской…

Сердце екнуло: неужели война? Ядерная война… Тамаре с детства врезались в память слова: «Лишь бы не было войны». Это «лишь бы» несло в себе все беды и напасти мира, но самым страшным было слово «война».

От напряжения у Тамары заложило уши, к тому же маски мешали говорить четко. Все-таки она разобрала, что прошлой ночью разразилась биологическая катастрофа, причины и последствия которой пока неизвестны. Пока установлено только, что большинство пострадавших — люди с татуировками. Первые анализы показали, что тушь, которой делаются татуировки, заражена неизвестным вирусом, он проникает в кровь, молниеносно распространяется по всему телу, и человек начинает превращаться в существо, которое на нем вытатуировано.

Так говорил какой-то низкорослый тип, стоявший рядом с президентом. Хотя Тамара знала английский достаточно хорошо, чтобы почти всё понять, услышанное не укладывалось в голове. Уж очень это было странно.

Тут в дом чуть ли не вбежал Альфред. Даже не раздевшись, не разувшись, в куртке и сникерах, он бросился в ванную.

Тамара быстро выключила телевизор, как ребенок, которого родители застукали за просмотром запрещенного канала.

3

Через несколько минут бледный, испуганный Альфред появился из ванной.

— Тебе плохо? — спросила Тамара, хотя ее лицо было таким же бледным, как у него.

— Живот схватило… — Увидев, что окно открыто, Альфред подошел и с грохотом опустил раму. — Сколько можно повторять, опасно, когда окна распахнуты.

— Да, ты прав, — пробормотала Тамара, не зная, как лучше преподнести рассерженному мужу страшную новость. — Я только что по телевизору слышала, беда случилась…

— Уже по телевизору показали? — почти выкрикнул Альфред и о чем-то задумался.

Тамара кое-как изложила мужу свой вариант пресс-конференции в Белом доме и вдобавок сослалась на сына как на самый авторитетный источник: — Алик уверен, скоро всё выяснится…

— Выяснится?! И так яснее некуда! — И Альфред рассказал об ужасном происшествии. Он уже связал новость, переданную из Вашингтона, и окровавленное тело под кустом здесь, в Гемлоке.

Тамара все-таки сомневалась, что между двумя этими событиями есть какая-то связь. На всякий случай уточнила:

— Ты уверен, что он был мертв?

— Как я могу быть уверен? Я у него пульс не проверял. Еле ноги унес.

— Может, 911 набрать, помощь вызвать?

— Да, наверно… Такое время сейчас…

Он еще что-то бормотал себе под нос, но Тамара уже не слушала. Прижав к уху мобильник, отвечала на вопросы оператора. Потом продиктовала их адрес.

Вскоре послышался рев сирены, сначала вдалеке, потом всё ближе и ближе. Городок разбудили нежданный гости: три пожарные машины и две скорые. Они неслись по Гемлок-фармс-роуд — главной улице городка. Перед ними, будто показывая дорогу, летел черный автомобиль с включенной синей мигалкой, хотя другого транспорта на улице не было.

Альфред и Тамара стояли у окна, напуганные шумом и суетой, которые принес в тихую, спокойную жизнь Гемлока их телефонный звонок.

Черный автомобиль затормозил перед домом Бриков. Здесь же остановилась вся колонна, и опять стало тихо. Удивительно тихо. Из автомобиля неуклюже выбрался высокий чернокожий мужчина. Поправив шляпу и застегнув длинное темно-зеленое пальто, он направился к дому.

Дверь открыл Альфред.

— Семья Брик? — спросил мужчина, легким движением достал из внутреннего кармана удостоверение, помахал им в воздухе и, выполнив формальность, представился: — Спецагент Робсон…

Тамара все-таки успела разглядеть три буквы, знакомые ей по телесериалам: FBI. В голове мелькнуло: такое пальто ее отец назвал бы «макинтош».

Тем временем агент Робсон продолжил:

— Альфред Брик, как я понимаю?

— Йес! — выпалил Альфред.

— Можете указать место, где лежит объект?

— Оф корс![12] — ответил Альфред с уверенностью.

Агент Робсон повернулся к Тамаре и вежливо спросил:

— Миссис Брик, вы не будете возражать, если мы с вашим мужем немного прогуляемся?

Тамара растерянно кивнула. Во рту так пересохло, что она не могла ни слова сказать.

Опять взревели сирены, будто без них колонна не могла сдвинуться с места. Остановились, не доеxав десяти-пятнадцати метрoв до куста. Альфред первым вышел из машины. За ним — агент Робсон и шофер.

— Вон там он лежит, — крикнул Альфред, показывая пальцем, — за кустом! — От испуга и неуверенности в его голосе не осталось и следа. Наоборот, теперь это был стальной голос победителя.

— Спасибо, оставайтесь на месте! — приказал спецагент. — Не приближайтесь к объекту.

Он и водитель, достав револьверы, осторожно обошли вокруг куста, остановились, присмотрелись и твердым шагом подошли к «объекту».

— Здесь никого нет, — оглядываясь по сторонам, сказал Альфреду спецагент Робсон. — Вы не ошиблись?

Тем временем второй наклонился и объявил:

— Смотрите! Следы крови.

Поехали обратно. Альфред уже не сомневался, что сегодняшняя телевизионная сенсация и превращение «гемлокского объекта» в дракона связаны друг с другом. До этого он еще думал, что это дикое наваждение, результат внезапного ужаса, и ничего не рассказал даже Тамаре. Но теперь, когда локальный инцидент принял масштабы государственной, а то и мировой трагедии, молчать нельзя. И Альфред подробно изложил спецагенту Робсону свое мнение о вытатуированном драконе.

Дома Альфред застал незнакомую молодую женщину в штатском, но по тому, как она обратилась к Робсону, стало ясно, что они оба из одной конторы.

— Миссис и мистер Брик, — твердо заявил спецагент Робсон, — прошу прощения, но вам необходимо пройти полный осмотр. Мы должны убедиться, что у вас нет татуировок.

Тамара попыталась возразить, но Робсон не позволил:

— Агент-стажер Фарбер проводит вас в другую комнату, а мистер Брик останется здесь. Поверьте, это просто формальность.

Через полчаса, собираясь уходить, спецагент Робсон распорядился:

— Пожалуйста, заприте за мной дверь, никого не впускайте и сами оставайтесь дома.

День навалился на них, подмял под себя, раздавил новыми непонятными событиями. Не хотелось поддаваться мысли, что давно налаженная, упорядоченная жизнь может дать трещину и рассыпаться. Прожитые в Америке годы с их радостями и печалями теперь выглядели как шаткая конструкция, сооруженная на самом краю пропасти.

 Облокотившись о кухонный стол, сквозь бледно-зеленые кроны деревьев в окне Тамара смотрела куда-то вдаль, в завтрашний день, такой же туманный, как сегодняшнее утро…

Тихо, как зверь, сзади подкрался Альфред. Одной рукой схватил Тамару за шею и наклонил к столу, другой задрал платье. Стал возиться с молнией на брюках, пальцы дрожали, и сам он напоминал пьяного, который пришел домой и не может попасть ключом в замочную скважину. Стол под Тамарой задвигался, Альфред засопел, потом вскрикнул. И опять стало тихо. Ужасно тихо…

4

Городок Гемлок, где супруги Брик поселились два года назад, ничем особо не отличался от других городков благословенного штата Пенсильвания, населенного в основном семьями среднего достатка. Половина из примерно четырех тысяч жителей живyт здесь только с весны до середины осени или сдают cвoй дом на лето, получая приличный доход. Другая половина, большей частью пенсионеры, круглый год живyт здесь среди прекрасных пейзажей. Видно, у Всевышнего было в избытке и красок, и вдохновения, когда он создавал этот уголок. Но у человека свои взгляды на ландшафтный дизайн. И вот появились теннисные корты, площадки для гольфа, плавательные бассейны с саунами и прочие места отдыха — признаки цивилизации, делающие городок богаче и притягательней.

Урбанистический пейзаж Гемлока тоже отличался разнообразием, особенно пестрым он стал в последние годы, когда к настоящим американцам, чьи предки приехали в страну много поколений назад, присоединились семьи иммигрантов, в основном из Восточной Европы. Они освежили город, привнеся свой национальный колорит.

Будни в Гемлоке тянулись медленно, не спеша: пожилые люди ценят каждый час и знают, что время движется само, подгонять его ни к чему. Летом становится оживленнее, в жару на пляжах у двух озер и возле бассейна яблоку упасть негде. Интересно, что в то время, как урожденные американцы принимают солнечные ванны, вытянувшись на лежаках у бассейна, недавно приехавшие в страну, ненадолго вырвавшись из больших городов, оккупируют дикий пляж, чтобы хоть немного насладиться прородой и свежим воздухом. В летние месяцы население становится моложе за счет гостей — детей и внуков.

И вот, в одну ночь, едва природа начала оживать после зимы, на мир, и в том числе, на пенсильванский городок Гемлок обрушилась чума, и ни ученые, ни правительства понятия не имеют, откуда она взялась, и как от нее избавиться.

В тот злосчастный день, когда чистейший воздух Гемлока отравила весть, что где-то затаился дракон-оборотень, городок превратился в осажденную крепость. После визита спецагента Робсона с механизированным эскортом и двух суток не прошло, как Гемлок оцепили вооруженные военные в костюмах химзащиты. Спецотряд обыскал дом за домом и обследовал всех жителей, как раньше Альфреда и Тамару: каждого раздели догола. Любого, у кого обнаружили татуировку, кем бы он ни был, сразу изолировали и увезли в закрытой машине. Больше их никто не видел. Родственникам объяснили, что это вынужденная мера предосторожности — карантин ради их же безопасности.

По городку расставили столбы и повесили на них мощные громкоговорители. Настолько мощные, чтобы их слышали в каждом доме через закрытые окна и двери. Эти громкоговорители три раза в день передавали местные и американские новости для запертых в домах жителей, а также приказы и распоряжения военного коменданта. Телевизор не работал. К счастью, остался интернет, хотя он еле тянул, и по мобильному телефону можно было связаться с «большой землей», как грустно шутил Альфред. Понятие, сохранившееся в его памяти со школьных лет. Так называли страну отрезанные от нее партизаны во время Второй мировой.

Гемлок напоминал зоопарк: люди сидели в домах, как звери в клетках. Комендант каждый день объяснял по громкоговорителю, что такая ситуация возникла по двум причинам. Первая причина — внутренняя: чтобы защитить население городка от бешеного дракона, который может напасть в любой момент. Вторая — внешняя: чтобы снаружи через административную границу Гемлока не проник посторонний «зараженный объект». Так или иначе, как подчеркивал комендант, «всё делается в интересах населения». Все передачи заканчивались словами: «Да здравствует Америка и ее единый народ!»

В доме Бриков обстановка была совсем не веселая. После той безобразной сцены Тамара точно ушла бы от мужа. Как можно оставаться под одной крышей с таким человеком? Никогда бы не подумала, что Альфред на это способен. Но у нее не было выбора. В тот же день муж стоял перед ней на коленях: он сам не понимает, что на него нашло. Не иначе как воздух вокруг пострадавшего объекта был отравлен злом, и оно проникло в Альфреда.

— Я не хотел… Как в бреду был… — чуть не плакал Альфред. — В голове помутилось, не удержался. Дорогая, ты же знаешь, как я тебя люблю…

— Насильно мил не будешь, — сухо ответила Тамара.

Потом она немного смягчилась. У женщин так бывает: гнев постепенно проходит, тьма отступает, и в сердце, только что рыдавшем от обиды, начинает подрагивать живой солнечный зайчик. В качестве то ли наказания, то ли примирения Тамара постановила:

— Спать один будешь, в гостинной.

Жить надо было дальше. Приспосабливаться к новому навязанному порядку. Как хорошая хозяйка, Тамара в первую очередь провела ревизию продуктов, хранившихся в шкафчиках и на полках. Советская привычка покупать продукты про запас неожиданно оказалась актуальной. Живя в Америке, Тамара уже позабыла, как часы и дни напролет консервировала салаты и овощи на зиму, варила компоты, пекла, жарила, набивала холодильник пельменями, фаршем, яйцами, сливочным маслом и прочим дефицитом. С тех времен у нее сохранились тетрадки с рецептами. Она уже не помнила, когда последний раз в эти тетрадки заглядывала, но здесь, в Гемлоке, под влиянием соседки Марты она снова занялась домашними заготовками: стала сушить и мариновать грибы, варить варенье из лесных ягод. Купила на местной пасеке пару банок меда. Магазинов в Гемлоке нет, на шопинг нужно ехать бог знает куда, так что лучше за одну поездку сразу запастись на будущее сахаром, солью, мукой, крупами, пастой, рыбными и даже мясными консервами, разумеется, не свиными… Конечно, за зиму запасы истощились, но голодная смерть семье не грозит. К тому же, подвела итог Тамара, можно заказывать продукты по интернету. Да здравствует «Амазон»! Комендантская трещотка на столбе заявила, что частные заказы будут доставляться прямо до порога.

Главная забота — это Алик и его семья, дай им Бог здоровья. Да, Тамара постоянно звонит ему, а он — им, но мать есть мать. Не говоря уже о том, что Ханеле, старшая внучка, рожать собирается. Как всё это пережить, если они заперты, как куры в курятнике? В Боро-парке, где живет Алик, у религиозных евреев татуировок нет, но по соседству живут черные и латиноамериканцы. А Тамара знает еще по той жизни: что случись, всегда виноваты евреи. Америка в этом смысле не исключение.

Альфред, наоборот, целыми днями просиживал за компьютером, смотрел в светящийся экран, как в открытое окно, через которое можно сбежать из реальности в другой мир. Вспомнилось, как в детстве он раз в неделю ходил с отцом в баню. В просторном зале под покровом горячего, влажного пара шла своя жизнь, не похожая на жизнь снаружи. Из кранов с шумом хлестала горячая и холодная вода, гремели цинковые шайки, по цементному полу растекалась мыльная пена. Натужные вздохи и стоны летели к запотевшему потолку и падали с него холодными освежающими каплями. В этом шуме, среди голых, разморенных до полуобморочного состояния тел, сновал низенький человечек с ярко отпечатанной на волосатой груди темно-синей картиной — профилями трех великих коммунистических вождей: Карла Маркса, Владимира Ленина и Иосифа Сталина, точь-в-точь как на цементном барельефе на фасаде горкома партии. Этого человечка тут прекрасно знали: если он не появляется в бане, значит, вор Стёпа опять на несколько лет отправился в казенный дом.

— Степан! — раздается из угла визгливый голосок. — Зачем ты этих сволочей на себе намалевал?

Вопрос доходит до Стёпы через шум и грохот, как искаженное эхо. Вдруг — тишина. И хриплый голос Стёпы:

— Эти урки меня от смерти защищают. — И, выдержав паузу: — В них ни один вертухай стрелять не посмеет!

Отец Альфреда считал, что татуировки делают только уголовники и опустившиеся люди. Но маленькому Альфреду очень нравилось, когда на тыльной стороне кисти нарисован якорь. Значит, это моряк. Мальчик часто рисовал себе такой якорь химическим карандашом, но стоило помыть руки, как рисунок бледнел, а вскоре и вовсе исчезал. Уже потом Альфред узнал, что татуировки делаются иголкой и тушью.

Однажды мальчишки из их двора спрятались в подвале, и Арончик, бухгалтерский сынок, стал делать им татуировки. Он сидел у окошка на перевернутом ящике, напротив, на таком же ящике, вытянув руку, сидел клиент. Якорей Арончик не накалывал. Сначала приказывал клиенту бросить в жестянку из-под чая десять копеек, потом спрашивал имя, будто сам не знал, и лишь тогда принимался за работу. Две связанные ниткой иголки аккуратно макал в пузырек с черной тушью и осторожно прикасался к руке клиента, мальчишки лет десяти-одиннадцати. Место для татуировки располагалось между большим и указательным пальцем. Туда Арончик и втыкал иголки, выкалывая инициал своего клиента.

Альфред посмотрел на левую руку, точнее, на то место, к которому Арончик прикоснулся своим инструментом. Там едва виднелась темно-синяя точка. Больше Альфред не выдержал. От боли вскочил, оттолкнул руку Арончика и пулей вылетел из подвала. Альфред давно забыл о своей «наколке» — кто помнит о таких глупостях! — но теперь, в безумное время облавы на татуированных, даже эта незаметная точка могла стать причиной увезти его из дома черт знает куда. К счастью, даже острый глаз Робсона ничего не разглядел, хотя спецагент, осматривая Альфреда, будто рентгеном просвечивал его обнаженное тело. Альфред не сдержал озорной, мальчишеской улыбки: немногим удавалось обдурить FBI!

Альфред целыми днями сидел за компьютером, гуглил, рыскал по виртуальному миру, как заблудившийся путешественник в джунглях информации. Оказалось, на таитянском языке «татау» значит «рисунок на человеческой коже». В английский это слово занес великий мореплаватель Джеймс Кук. Альфред узнал, что нечто наподобие татуировок люди, особенно женщины, делали еще в доисторические времена. Считалось, что эти рисунки защищают от злых духов. Прошли тысячи лет, и теперь злые духи мстят нам, отравляя нашу кровь.

Нашлась информация и о том, как относились к татуировкам евреи. Имена упомянутых в сети мудрецов ничего не сказали Альфреду, но их слова его приободрили. Например, один из мудрецов, по имени Овадия Сфорно, еще в пятнадцатом веке утверждал, что на теле у еврея должен быть только один знак, указывающий на союз с Всевышним, — обрезание, а все остальные знаки делают его недействительным. Выходит, отец Альфреда был самым настоящим мудрецом. Во-первых, он сделал сыну обрезание, во-вторых, запретил ему делать татуировки.

Вдруг между большим и указательным пальцем, в том месте, где находилась вытатуированная точка, Альфред почувствовал легкий укол, будто кто-то его укусил. Он почесал руку и опять углубился в поиски.

5

Громкоговорители на столбах бубнили с семи утра до десяти вечера. По улицам опустевшего городка ходили патрули — двое-трое военных в скафандрах цвета хаки. Казалось, что это пришельцы с другой планеты. Изредка по дороге, которая уже понемногу зарастала травой, пролетал джип: доставка заказов населению. На лужайках перед домами мирно паслись изящные олени, привыкшие к шуму громкоговорителей. Дикие индейки и гуси стали в городке частыми гостями. Возле мусорных баков можно было встретить медведя, пришедшего полакомиться объедками. На заброшенных газонах нагло разрастались сорняки. Лес вокруг Гемлока стоял в боевой готовности, как армия, ждущая команды пойти на городок в атаку и вернуть себе территорию, много лет назад захваченную людьми. Иногда завывала сирена скорой, извещая, что жители здесь еще не перевелись.

Из громкоговорителей раздавалось монотонное бормотание: «В штате Нью-Йорк изолировано сорок три тысячи зараженных. По оценкам государственных экспертов, число зараженных будет удваиваться каждые трое суток… Эффективнейшим методом борьбы с болезнью остаются облавы на людей с татуировками. Все салоны в Соединенных Штатах закрыты, мастера-татуировщики — изолированы. Тату-вирус особенно распространен в так называемых еврейских районах Нью-Йорка. Это объясняется тем, что население еврейских районов не следует рекомендациям городских властей… От тату-вируса в Соединенных Штатах умерлои восемь тысяч триста восемьдесят девять человек, из них более трех тысяч — в штате Нью-Йорк, свыше тысячи восьмисот пятидесяти девяти — в городе Нью-Йорк… Президент заявил, что, к сожалению, будет еще немало смертей!..»

После новостей тот же голос предлагал послушать музыку в стиле кантри.

Тамара, услышав новости, бросилась звонить Алику. Тот, конечно, успокоил: мало ли что говорят, данные сильно преувеличены. Он сам на удаленке. Кейла занимается детьми: ешивы[13], где они учатся, сейчас закрыты.

— Я вчера у Ханеле был, — рассказал Алик. — Она о’кей, борух Ашем. Не волнуйся. Скоро, может, станешь самой молодой прабабушкой в Америке… Конечно, я бы к вам приехал, но сейчас никак. Все дороги перекрыты.

— Что ты, не надо! — перебила Тамара. — Нельзя так рисковать. Мы тоже о’кей. Всё необходимое у нас есть.

— Чем папа занимается?

Тамара немного помолчала. Как сказать сыну, что его папа заперся в гостиной, только перекусить появится, и опять его не видно и не слышно? Она не знает, что с ним происходит. Его как подменили. Бороду отпустил. Не потому, что ему так нравится, а просто бриться перестал. Совсем в себя ушел. Но в трубку она сказала:

— Борух Ашем… Ты же знаешь своего отца… Как всегда… Главное, на ногах…

Едва закончили разговор, как Тамара услышала стук в заднюю дверь. Что кто-то стучится, уже странно, а что в заднюю дверь — тем более. Даже подозрительно.

Из гостиной высунулась растрепанная голова Альфреда. Наверно, он тоже услышал стук. Растерянно спросил:

— Кто это?

— Сейчас посмотрю.

— Стой! Я сам.

Он тихо подошел к двери, посмотрел в глазок и в ту же секунду отпрыгнул, будто его ткнули пальцем в глаз.

— Павел!.. — Его губы дрожали. — Это Павел…

Они знали, что Павла взяли еще в первые дни, как только начались большие облавы. Марта сразу позвонила Тамаре и, рыдая, всё рассказала. Оказалось, что по молодости Павел сделал на левом плече татуировку — орла.

— Это же старинный польский символ храбрости, — всхлипывала Марта, — никакой политики. Когда Тадеуш Косцюшко поддерживал Америку в борьбе за независимость, орел никому не мешал. Мой Павел никогда законов не нарушал, налоги платил…

Тамара терпеливо выслушала путаные жалобы соседки. Понятно, что в ней говорили растерянность и бессилие, но чем Тамара могла ей помочь?

Позавчера «трещотка», как Тамара называла громкоговорители, передала, что из карантина сбежал житель Гемлока Павел Цыбульский. Не исключено, что он явится в городок. Любые контакты с Цыбульским запрещены, так как он инфицирован. Короткое сообщение комендант закончил словами: «Что-то видели или слышали — звоните в комендатуру!»

Из-за двери донесся голос:

— Альфред, Тамара, это я, Павел. Откройте… Хочу только позвонить Марте от вас…

Тамара готова была открыть, но муж ее остановил:

— С ума сошла?! Не слышала, что ли, он же инфицирован! — Глаза Альфреда сверкнули гневом. — Он нас заразит!

— Я ему только мобильник дам…

— Нет! Я не разрешаю.

Вдруг послышались звуки возни, незнакомый голос крикнул: «Стой!» И всё стихло.

Тамара тяжело опустилась на табурет. Выронила мобильник, но не стала за ним наклоняться.

— Похоже, его схватили, — решил Альфред и добавил: — Что поделаешь, время такое…

Тамара осталась на кухне одна. Последние слова мужа звенели в ушах, буравили память, как сверло. Тамара вспомнила: она училась в первом классе. На Девятое мая родня собралась за столом, и взрослые стали рассказывать, кто и как спасся во время войны. Из этого долгого разговора, уже слегка нетрезвого, она узнала, что тетю Злоту, тогда шестилетнюю девочку, прятали у себя соседи, немолодая семейная пара, муж — молдаванин, жена — украинка. Своих детей у них не было, и Злота три с половиной года, пока Красная армия не освободила деревню, была их дочкой. Разумеется, муж и жена рисковали жизнью, но никто из соседей их не выдал. Год за годом в один и тот же день Тамара выслушивала эту историю и только гораздо позже поняла, почему тетя Злота пряталась у чужих людей.

На следующий день комендант объявил, что патруль задержал сбежавшего Павла Цыбульского, и тот опять находится в изоляции. Под конец комендант поблагодарил жителей Гемлока и особенно семью Брик за проявленные «гражданскую бдительность и сознательность». После официальной части он бодро предложил всем желающим сыграть в бинго, и тут же из громкоговорителей понеслись первые цифры.

Молчание нарушил Тамарин мобильник. Позвонила Марта Цыбульская. Не поговорить, а вылить на голову Тамары остатки проклятий, унаследованные от дедов и прадедов.

— Прав был Гомулка, — лилось из мобильника, — жаль, что он вас из Польши просто выгнал, а не в дым превратил!..

Тамара отключила телефон и протерла его передником, как от грязи. Всё, на сегодня хватит. Сердце слегка побаливало. Она наклонилась, оперлась руками о столешницу. Помотала головой влево-вправо, как измученная кляча, и прошептала про себя: «Альфи, Альфи, милый. Что с тобой? Помоги мне, Альфи…»

Тем временем Альфред сидел за компьютером, уставившись в монитор. Мир татуировок, оказывается, существовал несколько тысячелетий, а Альфред о нем понятия не имел. До сих пор ему даже в голову не приходило, что такой мир где-то есть, он обходился без него, как миллионы людей прекрасно обходятся без музеев. Например, по последним статистическим данным, татуировки больше распространены именно среди женщин. В Америке двадцать три процента женщин имеют на теле хотя бы одну татуировку, а мужчин — только девятнадцать процентов. Любопытно, что японские гейши делают татуировки с единственной целью — чтобы не выглядеть перед клиентом полностью обнаженной. Они не разрешают трогать только лицо, ладони и подошвы ступней. Удивило, что татуировки были у Альберта Эйнштейна, Екатерины Второй, Николая Второго и даже Иосифа Сталина. Впрочем, насчет последнего — не так уж и странно. Бандит — он бандит и есть.

Последнее открытие вернуло Альфреда в сегодняшнюю действительность: самая популярная татуировка — это дракон. «Сколько же драконов, — подумал Альфред, — теперь вырвалось из человека наружу?!»

Он перевел взгляд с монитора на свою единственную татуировку — точку на левой руке. Вокруг этой синей точки образовался багровый круг. С каждым днем он увеличивался, уже захватил тыльную сторону ладони, залез на пальцы. Боли не было, но иногда пятно так чесалось, что хотелось кожу содрать. Альфред еле сдерживался, чтобы не заорать. Только бы Тамара ничего не узнала… А то еще скорую вызовет. Само собой, из лучших побуждений…

6

Уже больше двух месяцев, как в Гемлоке объявлено чрезвычайное положение. Городок оцеплен вооруженными людьми в военной форме. Дракона пока никто в глаза не видел. Наверно, дракон страшен, только пока все ждут, что он вот-вот появится. Каждый представляет его себе по-своему. У каждого свой дракон и свои страхи. Но когда он наконец появляется, все отчетливо его видят и понимают, что не так он и ужасен. Вполне можно его убить, а ещё лучше с ним договориться.

Альфред стоял перед узкой закрытой дверью. Он прекрасно знал, что за ней находится небольшая, темная кладовка, где Тамара держит всякие нужные в хозяйстве вещи. Там же в углу стоит его ящик с инструментами: молоток, клещи, коробка гвоздей и прочие мелочи, которые всегда нужно иметь под рукой. Из потолка торчит нижний конец лестницы, ведущей на чердак: если потянуть ее вниз, она опустится, а в потолке откроется люк.

Альфред думал, открыть дверь или не сто́ит. Вообще-то делать там абсолютно нечего. Почему же его туда так тянет? С другой стороны, страшновато. Когда-то в компании мальчишек из его двора он так же стоял перед дверью полуразрушенного дома, заброшенного еще с войны. Во дворе перешептывались, что там поселились души его хозяев: мужа, жены и двоих детей. Они погибли в гетто. Мальчишки спорили, кто первый откроет дверь и войдет. Вдруг один изо всех сил толкнул Альфреда, и тот, сорвав дверь, еле державшуюся на ржавых петлях, буквально влетел в темноту.

Что же его сейчас останавливает? Ведь он у себя дома. Альфред почесал покрасневшую кожу на левой руке и слегка потянул на себя дверь. Нащупал на стене выключатель, зажег свет. Взглядом окинул возникший из темноты чулан. В голове промелькнуло: «Никого…» Альфред перевел дух и улыбнулся: — «Борух Ашем…»

Лестница была здесь. В последний раз он вытаскивал ее в начале прошлой весны. Крыша прохудилась в одном месте, стала протекать. Альфред потянул за нижнюю ступеньку, лестница легко поддалась. В потолке открылся четырехугольный лаз. Уже без страха, с мальчишеским азартом Альфред забрался по лестнице и исчез в черной дыре…

Тамара, как всегда, готовила ужин. Руки делали свое, голова думала о своём. Недавно разговаривая с сыном, Тамара все-таки вспомнила, что «отец отдалился, замкнулся в себе…»

— Нет, он не нервничает, — постаралась она объяснить. — Наоборот, бывает, я его целый день не вижу. Поесть еле вытаскиваю…

— Может, у него депрессия из-за всех этих событий? — предположил Алик. — Конечно, я бы приехал…

— Нет, Алик, ни в коем случае. Сама справлюсь.

— Если, не дай бог, увидишь, что ему хуже, вызывай скорую.

— Нет! — отрубила Тамара. — Его, боже упаси, изолируют, и никого к нему не пустят. Он этого не выдержит…

Она расплакалась, и сын еще больше огорчился.

— Мама… Прошу тебя…

— Прости, Алик. Скажи лучше, как у Ханеле дела.

Громкоговоритель на улице выдавал последние известия. Тамара вспомнила, что у них дома на стене висела маленькая коробочка — репродуктор. Он целый день что-то вещал. Выключить его никому даже в голову не приходило. Звуки, которые он издавал, вплетались в домашние разговоры. Более того, сами уже начинали использовать слова и выражения, которые репродуктор вбивал в голову. А теперь местный репродуктор тоже отбарабанивает новости; он стал чуть ли не единственным источником информации, связывающим маленький городок с большим миром.

«…Средства, с помощью которых до сих пор избавлялись от татуировок, например, лазер или химия, не работают. Президентская администрация выделила четыре биллиона долларов на разработку эффективной вакцины, которая сможет остановить распространение заболевания и уменьшить число инфицированных. Сейчас болезнь распространяется по всему миру, особенно в странах, где татуировки наиболее популярны, например, в Италии, — на данный момент там самое большое количество зараженных. За ней идет Швеция, где татуировки имеет более сорока процентов населения, чем объясняется тот факт, что среди них тридцать процентов инфицированных. Не отстает и наша страна, симптомы заболевания проявляются у пятидесяти шести процентов населения. У большинства на теле четыре-пять татуировок…»

Альфред не слушал. Зажег слабую лампочку под крышей, огляделся. Здесь он ничего не хранил, вполне хватало места в сарае за домом. Поэтому Альфред сразу обратил внимание на плетеную корзину возле каминной трубы, прикрытую тряпкой или, похоже, дешевым ковриком. Странно, что раньше он ее не замечал. Наверно, от прежних хозяев осталась… Вдруг опять напал знакомый страх: а вдруг из этой корзины дракон себе гнездо соорудил? Прекрасно подходит… Но мальчишеское любопытство перевесило и сломало страху хребет. До таинственной корзины было три шага, и Альфред их сделал.

7

Осторожно подняв пыльный коврик, Альфред заглянул в корзину и глазам не поверил. Это же настоящая железная дорога! Зеленый паровозик, зеленые вагончики, рельсы на деревянных шпалах, семафоры и даже два моста и шлагбаум. Одним словом, чудо. Волшебный подарок, не иначе как от Санта-Клауса… Хотя какая теперь разница? О такой железной дороге Альфред все детские годы мечтал. Она была у его друга, ему папа из Москвы привез. Папа Альфреда никогда в Москву не ездил, а если бы и вырвался туда, такой дорогой игрушки сыну всё равно бы не купил.

Альфред жe, наоборот, хотел Алику железную дорогу купить. Если отцу не довелось, то пусть сын получит удовольствие. Но Алику эта идея не очень понравилась. Ему больше пришлась по душе пожарная машина с дистанционным управлением. А внукам вообще не интересны такие старомодные штуки как паровоз и вагончики.

Альфред уже сидел по-турецки на полу чердака и вынимал из корзинки детали вожделенной железной дороги.

Внизу Тамара стояла у окна и смотрела на улицу. Был погожий летний день, и хотя перед окном буйно разрослись кусты, Тамаре очень хотелось распахнуть его и впустить в комнату теплые солнечные лучи… Эх, как же она стосковалась по глотку свежего воздуха! И будь что будет. Она больше не в силах сидеть в тюрьме, в которую превратились и их дом, и весь городок.

Давненько она ничего не просила у Алексы. Тамара даже сомневалась, что приборчик вообще работает. Она подошла к столику, где стояло притихшее «Эхо», и, словно боясь его вспугнуть, шепнула: «Алекса… Леонард Коэн, “Аллилуйя”». Алекса выполнила заказ. После первых гитарных аккордов зазвучал тихий, хрипловатый мужской голос. Тамара замерла, певец будто околдовал ее. Музыка, слова проникали в нее по тайным духовным каналам, скрытым Всевышним от человеческих глаз. Сейчас они подобрались к тончайшим струнам души и прикоснулись к ним…

Вдруг Тамара вздрогнула. Пошла во вторую комнату. Там в буфете на полке стоял толстый фотоальбом в твердом коричневом переплете.

«Аллилуйя, аллилуйя», — звучала в доме песня-молитва.

Тамара не спеша переворачивала картонные страницы со старыми, кое-где пожелтевшими фотографиями. Она купила этот альбом сразу после свадьбы. На фотографиях сохранилось много разных моментов, выхваченных из их семейной жизни. Словно капли с подтаявших на весеннем солнце сосулек, они падали теперь из прошлого — фото за фото. Тяжелые, холодные капли воспоминаний.

Тамара в свадебном платье, Альфред — в костюме с иголочки, cшитом ее отцом. Оба — напряженные, с вымученными улыбками. А вот Тамара лежит на галечном берегу реки Черемош в Вижнице. Там, чтобы не уезжать далеко от Черновцов, они провели медовую неделю… Тамара и Альфред на крыльце роддома. Счастливый отец держит на руках первенца. Тогда они еще не знали, что Алик будет у них единственным. Его назвали в честь отца Альфреда, Абраши. С первого дня его звали Аликом, хотя в метрике записали Олегом. На этом снимке он играет с пожарной машиной, которую Альфред купил ему на шестой день рождения. Радость Алика продлилась недолго: чужой мальчишка вырвал у него игрушку и убежал, а Алик так и остался стоять с пультом управления в руках… А вот он идет в первый класс. Школьная форма, ранец за спиной и очень гордый вид. Держит за руку бабушку, которая была для него и мамой, и папой… А здесь Алик с двумя другими победителями городской математической олимпиады. Эта фотография цветная, красный пионерский галстук трепещет на белоснежной рубашке. В одной руке у Алика диплом победителя, в другой — золотая медаль на узкой голубой ленте. Да, школа гордилась им, но при поступлении в университет преображенное из Абраши русское имя Олег не помогло.

Зазвонил мобильник. Тамара вздрогнула, закрыла альбом, будто так можно остановить нахлынувшие воспоминания. Звонил Алик.

— Мама, поздравляю! — голос сына дрожал. — Ханеле родила! Девочка!..

— Ой, Борух Ашем! Всё хорошо? Да не молчи ты! Как Ханеле себя чувствует? И малышка?

Из глаз потекли слезы, но теперь от радости, впервые за месяцы их заточения.

— Пойду папе скажу! — почти крикнула в телефон Тамара и неожиданно добавила: — Пусть тоже поплачет на радостях!

Вбежав в гостиную, она сразу посмотрела туда, где обычно за компьютером сидел Альфред. Его там не было. Оглядевшись, Тамара увидела, что в открытой кладовке горит свет. В висках застучало пока что слабое, постепенно нарастающее беспокойство. Лестница в кладовке была опущена. Квадратный лаз в потолке — то ли дверца, то ли окошко — манил наверх. За два года жизни в этом доме Тамара ни разу не поднималась на чердак. Она поставила ногу на нижнюю ступеньку. Беспокойство стучалось в висках всё сильнее и сильнее.

Тамара просунула через лаз голову, немного подождала, привыкая к полумраку. Окинула взглядом чердачное помещение. Старик с седой бородой, сгорбившись, возился с чем-то на полу возле каминной трубы. Тамарины губы шевельнулись. «Альфред?» — спросила она себя с сомнением и удивленно ответила: да, это он, Альфред, ее Альфи…

Альфред поднял голову.

— Тамара, иди сюда, — позвал он ее в свои новые владения.

Тамара поднялась на последнюю ступеньку и с трудом забралась на чердак.

— Подойди, сядь рядышком. Я тебя ждал.

Кажется, Тамара забыла, зачем искала мужа. Осторожно ступая, будто опасаясь споткнуться, она подошла к Альфреду и села рядом.

— Видишь, сбылась моя детская мечта. Теперь мы все вместе — ты, я, Алик с Кейлой, наши внуки — отправимся в путь.

— Альфи, милый, — ответила Тамара, подыгрывая мужу, — в нашей семье прибавление. Еще одна пассажирка, наша правнучка!

Альфред истолковал новость на свой лад:

— Хорошо, и ее с собой возьмем…

Тамара крепко обняла мужа и прижала к себе. Альфред послушно положил голову к ней на колени.

— Знаешь что, — прошептал он тихо-тихо, — давай отложим нашу поездку на потом. Что-то я устал…

Тамара слегка покачивалась из стороны в сторону, будто баюкала новорожденную внучку, и вслушивалась в единственное слово, которое, как осколок ее любимой песни, застряло у нее в сердце: «Аллилуйя, аллилуйя…»

Февраль 2023 г., Дирфилд-Бич

Примечания

[1] Выход на пенсию (англ.).

[2]  Хуже некуда (идиш).

[3] Восьмидневный весенний праздник в память об освобождении из египетского рабства.

[4]  Районы Нью-Йорка, населенные преимущественно религиозными евреями.

[5]  Моел – человек, проводящий обряд обрезания.

[6]  Тшува – возвращение (к Богу), раскаяние (древнееврейский, идиш).

[7]  Утренняя, дневная и вечерняя молитва.

[8]  Осенний праздник, день искупления грехов, пост.

[9]  Праздник в память о спасении евреев Персидского царства от истребления их Аманом, любимцем царя Артаксеркса; празднуется ранней весной.

[10]  Разновидности традиционной еврейской выпечки.

[11]  Слава Богу (древнееврейский, идиш).

[12]  Да! Конечно! (англ.).

[13]  Ешива – еврейское религиозное училище.